«Шрам» Фатиха Акина: Обет молчания

PanARMENIAN.Net - Именно поэтому в его способность сделать эту картину уверовали многие — мощная международная команда, в которой, к нашей чести, отыскалось место и для двух российских сопродюсеров, Рубена Дишдишяна и Арама Мовсесяна. В ней были легендарный немецкий продюсер Карл Баумгартнер, не доживший до премьеры, ветеран-сценарист из Штатов Мардик Мартин (он познакомил Акина со своим другом Мартином Скорсезе, благословившим фильм), польский художник-постановщик Аллан Старски, делавший когда-то «Список Шиндлера» и «Пианиста», молодой француз Тахар Рахим, после роли в «Пророке» ставший одной из главных молодых звезд Европы. И многие другие. Снималось все на 35 миллиметров, никакой цифры. Бюджет собрали для европейского фильма солидный, декорации не рисовали на компьютере, а строили по-настоящему. Съемки велись по всему миру — в Иордании, на Мальте, в Канаде, на Кубе. Этот перечень лишь отчасти отражает причудливость путешествия главного героя, сыгранного Рахимом мужчины с неслучайным именем Назарет, который во время резни 1915 года потерял семью, а теперь надеется найти выживших, как оказалось, дочерей-близнецов.

Да, сценарий был задуман тоже очень умно, в полном соответствии с заветом Борхеса, ограничивавшим фантазию рассказчиков до четырех основных историй. Здесь, ясное дело, за базис взят сюжет об Одиссее, хотя Итака у Назарета — виртуальная, не имеющая никакого отношения к давно покинутой Армении, куда он не собирается возвращаться. Его цель — воссоединение семьи.

Рассказав об этом, неизбежно приходится подобраться к главному. Невзирая на честно приложенные усилия, «Шрам» не получился. Главная задача — заставить весь мир сопереживать жертвам геноцида и их наследникам — не выполнена. Те, кто не в курсе, просто не поймут, что случилось: собственно резни, за исключением одной сцены, в картине не показано, ее причины смутно объяснены в начальном титре, социальные и политические последствия попросту выпущены из поля зрения. Ну а те, кто разбирается в вопросе (хотя, конечно, не они были целевой аудиторией), могут даже предъявить авторам претензии, сочтя их фильм несмелой полумерой. Палачи толком не заклеймлены, жертвы остались неотмщенными. Плакать на сеансе «Шрама» будут две категории: чувствительные домохозяйки и те, чьи близкие пострадали или погибли сто лет назад. Но этого недостаточно. Надо, чтобы плакали все.

Вероятно, Акин пал жертвой попытки говорить сразу со всеми на универсальном языке, в прямом смысле слова: в «Шраме» звучат турецкий и арабский, но чаще всего персонажи разговаривают друг с другом по-английски, что звучит довольно анекдотично (по меньшей мере до тех пор, пока действие не переносится в США). По этим же причинам режиссер избегал политических нюансов, без которых невозможно понять подоплеку трагедии, и старался не показывать излишне жестоких сцен — в России фильм, скорее всего, выйдет с маркировкой «12+». Все это отсылает нас к условному кинематографу далекого прошлого, который вдохновлял романтика Акина: в «Шраме» есть даже прямая цитата из «Искателей» Джона Форда. Проблема в том, что сегодняшнему зрителю, если он только не изощренный синефил, этого категорически мало.

Кое в чем можно снять вину за неудачу с плеч Акина, который все-таки очень старался. Само название фильма — оно же его центральная метафора — выбрано чрезвычайно точно. Турок, которому приказано убить Назарета, не решается доделать жуткую работу до конца: он надрезает горло армянина, раня его, но после наступления темноты возвращается, чтобы спасти. В результате Назарет немеет, теряет голос навсегда. Армянский геноцид — колоссальная фигура умолчания, которая остается белым пятном современной истории на протяжении целого века, и кинематографу до сих пор не удалось это изменить. Даже хуже: стоит кому-нибудь взяться за эту тему, и его ждет неудача. Хитроумная попытка канадца Атома Эгояна поместить события резни в контекст снимающегося фильма в итоге придала его картине «Арарат» оттенок излишней двойственности; после этой работы практически каждая следующая картина когда-то модного режиссера оказывалась слабее предыдущей. Пять лет спустя братья Тавиани вернулись к геноциду в «Гнезде жаворонка» — неловком, ходульном, хотя и душераздирающем фильме. За все годы кинематографа самой удачной попыткой затронуть этот материал не в публицистической, а в художественной манере так и осталась лента Артавазда Пелешяна «Мы» 1969 года. Но ее сегодня, увы, мало кто видел.

Некоторые вещи меняются — медленно, постепенно, неотвратимо. Сегодня вряд ли был бы возможен и «Список Шиндлера», фильм нарочито наивный и почти сказочный в своем прекраснодушии. Он остался в прошлом веке. Да и «Пианист», в котором уже не было места чуду, а только неприглядному труду выживания, — тоже в минувшем десятилетии. Сегодня, когда над миром вновь витают призраки войны, все более материальные с каждым днем, в искупление и прощение мало кто поверит. Современный язык, на котором можно говорить на подобные темы, явлен в «Акте насилия» и новейшем «Взгляде тишины» документалиста Джошуа Оппенхаймера, конкурента Акина в нынешнем венецианском конкурсе. Это язык стыда, горечи и безвозвратности. Он не допускает даже надежды на хеппи-энд.

В «Шраме», однако, есть несколько сильных сцен. Одна из них — редкий момент подлинного чуда в невеселой судьбе главного героя. На площади в Алеппо он впервые в жизни попадает на киносеанс под открытым небом. Толпа беженцев, смеясь и плача, смотрит немой фильм Чаплина, и онемевший Назарет на эти минуты перестает чувствовать себя изгоем, переживая что-то вроде счастья. Именно здесь он встречает своего бывшего помощника, который сообщает ему, что его дочери живы. Фатих Акин, похоже, искренне верит в способность кинематографа возвращать веру в невозможное. Интересно, многие ли смогут и захотят эту веру разделить.